Ереван оживает ночью. Серое становится невидимым, затягиваются трещины, драпируются прорехи, зажигаются огни. Последний выход стареющей примадонны. Слой грима. Еще слой. Еще. Усталые люди с пепельными глазами уходят в тень. Где-то там, во дворах спальных районов, фонтанчики с родниковой водой. Галдят мальчишки на велосипедах. Молодые мужчины в нарядных остроносых туфлях и отутюженных брюках провожают глазами проходящих женщин. С такими глазами слова не нужны. Вот они и молчат.
Старуха в разношенных чувяках и шерстяных чулках семенит по бульвару, протягивает букет. Она тоже часть пейзажа, фрагмент ежевечернего спектакля, она и ее многочисленные дети, внуки и, боюсь, даже правнуки, — они появляются тут и там, караулят наивного и восторженного туриста.
Турист, так уж он устроен, видит только прекрасное. Все ему лепота. Звуки, запахи, жесты.
Он алчно вскидывает бровь при виде этих донельзя выразительных профилей, — о, не заметить ереванский профиль весьма сложно и также сложно не оценить его по достоинству.
Все оживает здесь и сейчас, звуки, запахи, воспоминания, оттуда, родом из давнего прошлого. Теплый ночной ветер приносит ощущения многолетней давности, кожа помнит еще дыхание южного города, — я слышу гул этой земли, я вижу ее цвет, я впитываю каждое слово, уже не пытаясь понять, а всего только насладиться, впитать, насытиться.
По улочкам Еревана бродят уличные музыканты. Дети, много детей в это позднее время. По улицам Еревана бродит ненасытный Альмодовар, — где же быть ему, если не здесь? Вот где жест, мимика, интонация, — вот где неистовство, драматизм, достойные самого лучшего сценария и роли.
По улицам Еревана бродят герои, самые обычные герои обычного города, который непонятно когда спит, а, если и засыпает, то на рассвете, но и тогда дремлет беспокойным птичьим сном, прикрыв один глаз, и устремив выразительный профиль в направлении тех самых гор, — синих, розовых и сонных, которые восходят, пробуждаются на горизонте каждое утро, и по которым можно сверять время, — день и час, год и столетие.
Люблю твой взгляд, исполненный мудрости и доброты, улыбки детей и глаза стариков, твои улицы и звуки, твои беды и радости. Спасибо за бесценные уроки человечности, за великое в малом, за малое в великом.
Спасибо за каждый миг, Ереван
Конд
В Конд мы попали случайно, — вообще-то ближней целью был Сурб Ованес, а дальней – дом (музей) Параджанова.
Быть в Ереване и не зайти к Параджанову, согласитесь, нонсенс.
Дорога под палящим беспощадно солнцем шла вниз по улице маршала Баграмяна, потом резко вправо по Прошяна, прямиком до Сурб Ованес.
Несколько нарочитый утренний энтузиазм быстро сменился некоторой сонливостью. В Сурб Ованес готовились к отпеванию. Все сопутствующие этому печальному и торжественному событию реквизиты не оставляли сомнений, и мы поспешили к выходу.
— Вы русские? — пожилая женщина, прислоненная к прохладной каменной кладке, обратилась с внезапным вопросом, но в последнее время ответ на абсолютно невинный вопрос оброс сотней аллюзий и ненужных довесков (с одной стороны, русские это вроде бы хорошо, но после известных событий в Гюмри все не так однозначно, а, с другой стороны, назвать себя русским человеком я так или иначе не могу, даже с оглядкой на тот факт, что думаю и пишу по-русски), — итак, пытаясь ответить на этот вопрос, мы обнаружили себя уже не в храме, а на пыльных и заброшенных улочках, — постой, да ведь это же и есть тот самый Конд, старый Конд, — вернее, все, что осталось от старого Конда, — прилепившиеся один к другому неказистые домишки, — типичный самострой, вокруг которого развернута воистину стройка века, — воочию можно наблюдать торжество нового над старым, — вся эта вывороченная бесстыдно изнанка бытия, смирившегося с недолговечностью пребывания в этом мире, хотя что считать недолговечным, вопрос из вопросов, — сбитые ступени, несущие балки, швы, арматура, зияющие пустоты, пыль, пыль, вездесущая пыль, с которой бесполезно бороться, настолько она во всем, над всем, прежде и после всего, — как же созвучна увиденная картина той самой тишине в прохладе мощных стен собора, особой тишине, предшествующей отпеванию, прощанию, стало быть, — ты же хотела попасть в Конд, так что же ты бежишь, стремясь как можно скорее очутиться там, где запах не тлена, а жизни, не пустоты, а наполненности, — хотя, возможно, некие предубеждения — нежелание соприкасаться с печальной и очевидной изнанкой парадных улочек, — то ли дело ночной моцион по Сарьяна, — лица, огни, звон бокалов, звуки, — джаз, смех, шепот, идущие в обнимку влюбленные, плачущие дети, терпеливо увещевающие родители, — в общем, обилие мягкого света и жизни, от которой делается беззаботно и счастливо, — то ли дело теперь, когда безжалостный солнечный луч слепит и подчеркивает всю неприглядность того, что «за.
Спешим покинуть пустынные эти места, в которых все ж таки еще теплится, но без всяческого воодушевления, доживает свой срок прошлое.
Спешим покинуть то, что впоследствии заблещет и поразит новизной, гладкостью, неодушевленностью, отсутствием запахов, черт, хотя бы элементарной узнаваемостью, — еще несколько небоскребов скроют, затмят, заслонят храм, и дорогу к храму, и то, что было вокруг.
Окрестности Сурб Зоравор
Воскресная жизнь большого города. Немало нарядных прихожан и прихожанок, целые семьи, невероятное количество детей, но это в более светских местах — да-да, и церкви бывают светскими, если возможно употребление этого эпитета в отношении церквей.
Сурб Зоравор — это такое спрятанное чудо, которое нужно захотеть найти.
Затрапезный дворик, тропинка, ведущая к храму, странного вида цыган в шляпе-канотье сидит на лавочке в тени. Накрапывает дождик.
Людей немного, но они есть. Похоже, все эти люди хорошо знают, куда и зачем идут. Молодая женщина с покрытой головой ведет за руку девочку лет четырех, не больше. Свеча, зажженная неумелой детской рукой. Ободряющий взгляд матери.
Идущий по улице немолодой мужчина взмахнул рукой, улыбнулся одними глазами, — Зоравор? Вот здесь, во дворе.
И правда, вот она, история, древность, вплелась в орнамент сегодняшнего дня.
А вот откуда это человек, сидящий в киоске у дороги, продаюший то ли табак, то ли лотерейные билеты, то ли и то, и другое вместе.
Откуда это лицо, эти худые пальцы, скользящие по строкам.
Человек читает книгу. Похоже, читает он давно, и, собственно говоря, это главное. Все прочее — декорации, заставка, пролог. Главное — это книга. Очень хотелось подойти, спросить, сказать, обнять. Сказать хоть что-нибудь.
Вместо этого застыли, не в силах сдвинуться с места, смотрели на эти пальцы, опущенные веки, полуулыбку, — нечто бесконечно детское в облике более чем взрослого. Живущего в собственном мире, далеко, очень далеко от суеты, шума, всего внешнего, наносного, сиюминутного.
Вот он, старый Ереван, его истинное лицо, его душа, она жива еще, теплится, точно восковая свеча, зажженная руками ребенка.
Каринэ Арутюнова
Фото Александра Касперского (Израиль)
