Впервые я увидела его мельком в редакции газеты «Гракан терт», где проходила студенческую практику. Почему-то моим руководителем оказался поэт Размик Давоян, работавший в той же редакции. Впрочем, учил он меня не поэзии, а тому, как должно работать над статьями, то есть попросту редактированию. В отделе на какую-то долю секунды появился некто высокий, скорее долговязый, спросил что-то про статью Маргариты Яхонтовой, Давоян что-то ответил, долговязый вышел из комнаты.
— Агаси Айвазян,- кивнул ему вслед Давоян,- читала?
-Нет, понятия не имею, кто такой,- ничуть не смущаясь своего неведения, сказала я.
— Обязательно прочитай,- сказал Давоян, который считал своим долгом учить меня не только редактированию, но и советовал, что читать.
Накануне он уличил меня в том, что я не читала «Буйволицу» Гранта Матевосяна. Хотя про Матевосяна я еще в Тарту, где училась и откуда собственно и приехала на практику, знала, что есть такой армянский писатель Грант Матевосян, у которого дома остановился его друг, модный тогда очень Андрей Битов, беспробудно пивший все то время, что провел в Армении, и однако же написавший чудесные «Уроки Армении», которыми зачитывался не только наш курс, но и весь тартуский филфак.
К стыду своему должна признаться, что даже к окончанию университета я так и не прочла ни одного рассказа — ни матевосяновского, ни айвазяновского. Айвазяна я видела еще пару раз — в редакционном коридоре, он оказался вовсе не долговязым, а попросту очень худым. И все.
Прошли годы. Я прочитала его рассказы о старом Тифлисе и пережила настоящее потрясение. Это была совершенно новая армянская литература, это была другая литература, которой прежде не существовало в Армении.
Буквально в тот же год я увидела Агаси Айвазяна в Москве. Он шел по улице тогда еще Горького быстрым спортивным шагом, как бы рассекая руками воздух — высокий, худой, в сером костюме. Он был один в толпе, и толпы вокруг него словно и не существовало на этой всегда многолюдной улице. Картинки наложились одна на другую — «Гракан терт», тифлисские рассказы, один в толпе, абсолютно не слившийся с ней. Все сошлось.
Еще через какое-то время я действительно познакомилась не только с его книгами, но и с ним самим. И тогда он стал для меня одной из достопримечательностей Еревана, которыми я любила потчевать своих приезжих гостей, имевших отношение к литературе. Его дом был похож на музей, в котором музейными экспонатами были не только картины, написанные его рукой (порой он считал себя больше художником, чем писателем), ковры, карпеты, коврики, всякие диковинные штучки (вплоть до черепа не то какого-то армянского царя, не то князя – его он выискал где-то на археологических раскопках, которых великое множество в Армении), но и его мама — древняя, безмолвная, бесшумная. Она же была главной женщиной его жизни. Хотя в поздних интервью он признавался и в том, что часто спорил с ней. Но и признавался, что уничтожал произведения, которые не удостаивались ее одобрения. В доме царила редкостная чистота, как в операционной. Он и сам отличался какой-то стерильной чистоплотностью не только в быту, но и в человеческих отношениях.
Он знал Армению безупречно, хоть и родился в Грузии. Его отличал особый тифлисский шарм, не присущий местным армянам. Тифлисские армяне — это особая категория, и их любовь к Тифлису-Тбилиси из разряда – единственная и на всю жизнь. Но выпестованный Тифлисом, показавший его в своих книгах так зримо, с таким колоритом, с таким юмором, как, наверное, и в грузинской литературе никто не сподобился, он странным образом любил почему-то Ереван, куда перебрался уже в зрелом возрасте. Возможно, потому, что, по его же собственному признанию, в Ереване он стал другим человеком. Даже физически изменился, похудев чуть ли не в два раза. «Я начался в Ереване»,- говорил он о себе.
Разящий юмор его книг, казалось, не имел никакого отношения к их автору. В жизни он был не то чтобы суров, но абсолютно сдержан в проявлении чувств, хотя опять же в поздних откровениях признавался, что был очень тонкокож. И шуток никаких его не помню. Хотя ситуации порой случались весьма курьезные. Однажды он повез нас в Арзни на своей новенькой машине. Пассажирами были его новоявленная, но уже достаточно взрослая дочь, приехавшая откуда-то из Средней Азии, которой он, ничего не объясняя, очень гордился, Тигран Мансурян, моя подруга Ира Тосунян из «Литературной газеты» и я.
Машину то и дело останавливали гаишники — за то, что не туда свернул, не на тот свет поехал. Дорога была безлюдная, и нарушения, видимо, были пустяшные. Но гаишники не выслушивали его объяснений и просили предъявить права. Тогда из машины выходил Тигран Мансурян, и очередной представитель ГАИ расплывался в улыбке, брал под козырек и великодушно возвращал права. Мне становилось обидно за Айвазяна, снятый по сценарию которого фильм «Треугольник» пользовался бешеным успехом, я выходила из машины и объясняла, с кем имеют дело блюстители дорожного порядка, мы все погружались в машину и ехали дальше, до очередного нарушения правил. Сцена повторялась с завидной частотой. Мы все умирали от смеха, и только Агаси сидел мрачный. Потом высказался вполне серьезно и удрученно: — То , что книги не читают, могу понять, а кино, что, не смотрят?
В комедийности ситуации он усмотрел только удручающий момент.
Он был очень гостеприимный и в то же время очень закрытый человек. Кажется, познания его были энциклопедичны. Но у меня порой возникало ощущение, что помимо энциклопедичности, он сам проживал в тех веках и странах, о которых писал и рассказывал. Ведь существует же теория о наличии информационного поля, в которое способен проникнуть человеческий разум. По-моему, он существовал в этом информационном поле прошлых времен так же свободно, как и в настоящем времени. Когда он говорил о Пушкине, о Гоголе, об Абовяне, у меня возникало полное ощущение того, что он знал их лично.
Две темы мучили или преследовали его постоянно, — Геноцид и Сталин. Геноцид — потому что армянин, и родители спаслись из Эрзерума, и рана по сей день незажившая. Сталин — потому что тема предательства и страха была не только темой его писательства, но и жизни, и даже личной жизни, о чем он тоже сказал лишь на исходе жизни. Рассказывал, что когда умер Сталин, он танцевал, в первый и последний раз в своей жизни. Но от страха, мне кажется, так и не смог освободиться. Перед входом в его квартиру, вернее, перед лестничной площадкой, стояла зарешеченная железная дверь на замке.
Можно бесконечно долго говорить о феномене Айвазяна-человека, который всегда существовал вне толпы, отдельно. Его интересовали личности. И в литературе у него было безошибочное чутье на новые дарования, и в отличие от других корифеев пера он высказывал свое мнение вслух. Шанту Мкртчяну, сотруднику журнала «Нарцисс», он сказал про нового автора, которая только-только стала печататься и своей непохожей прозой даже возмущала иных заматерелых писателей: «Какую мощную культуру эта деревенская девочка привнесла в армянскую литературу». Сегодня эта «деревенская девочка» — признанный прозаик, переводится на другие языки.
Он своеобразно относился не только к людям, к быту, но и к презренным по тем временам деньгам: «Я не люблю деньги, но деньги мне нужны, чтобы я чувствовал себя немножко как князь». Это я вычитала совсем недавно в интервью Наталии Игруновой, опубликованном в журнале «Дружба народов» за 2001год. Очень советую прочитать откровения великого армянского писателя Агаси Айвазяна всем, кто хочет узнать, из каких тайн был соткан наш современник, иногда ощущавший себя немножко князем.
Роза Егиазарян
