Если бы я была кинодокументалистом, то сняла бы фильм о моем Ереване, которого уже нет, о моих друзьях, которые далеко, о моих добрых знакомых, которых не стало совсем недавно. Все они — город, друзья, знакомые, истории, с ними связанные, — уходящая натура. Как в киносъемке, когда ты должен успеть запечатлеть кадр, пока не настали сумерки или не настигла непогода. Я попытаюсь поймать эти редкие кадры в рассказах известных деятелей армянской культуры и передать их вам, читателям «Пятницы», чтобы вы увидели Ереван, ереванцев, а также другие города и страны их глазами. Итак, начнем с заслуженного художника РА Ахтанака Шаумяна.
Двор, в котором я родился, находился в самом центре Еревана, неподалеку от площади Ленина. Заселял его самый разный люд — от большевиков до воров, в том числе и в законе. Жили по-всякому, но в основном дружно — армяне, курды, езиды, русские, турки. Появился я на свет за год до окончания войны и поэтому застал пленных немцев, которых куда-то водили через наш двор. Война уже несколько лет как закончилась, а пленные немцы еще оставались в Армении, и водили их, видимо, куда-то на строительные работы. Завидев немцев, детишки высыпали во двор и дружно орали: «Гитлер капут! Гитлер капут!» Немцы и сами поминали своего Гитлера, а заодно и кое-кого в придачу. Были они несчастные, оголодавшие, с подвязанными веревкой подошвами, чтобы не отвалилась подметка.
Нередко нас, малышню, жалостливые взрослые подсылали к ним, и мы отдавали им кто — кусок хлеба, кто — огурец или помидор, кто — картошку вареную. Словом, что у кого было. Однажды мама вынесла пленному хлеб и кусочек сахара. Что с этим немцем случилось! Он опустился перед ней на колени и стал что-то говорить по-немецки. А в следующий раз, когда их колонна проходила через наш двор, он принес с собой невиданную квадратную бутылку из-под шнапса или виски, а в бутылке был выточенный из дерева Христос, пригвожденный к распятию. И каждую мелочь он так детально выточил — и гвозди, и плеть, которой Христа хлестали. Такая это была красота! И, пожалуй, первое мое соприкосновение с искусством началось именно тогда, когда я не мог налюбоваться на бутылку с распятым Христом.
***
…Уже студентом театрально-художественного института я стал вхож в дом своего учителя Ара Саргсяна. Это был абсолютно новый мир. К Ара Мигранычу приходили самые известные деятели армянского искусства и литературы. Здесь я впервые увидел писателей Вахтанга Ананяна и Рачья Кочара, многих актеров и режиссеров сундукяновского театра (супруга скульптора служила там актрисой), в том числе Вагарша Вагаршяна, Вардана Аджемяна. И Ованнеса Чекиджяна я впервые встретил именно там. Он даже сыграл нам на рояле. Если не ошибаюсь, шел 1962-й год.
Несмотря на всю близость к Ара Мигранычу, я даже мысли не мог допустить, что он был активным участником «Немезиса», ведь он считался этаким «придворным» скульптором, приближенным к руководству республики. А это, оказывается, стало его прикрытием.
Про Геноцид, как и многие мои сверстники, я узнал только на 1-ом курсе. Тогда как раз близилось 50-летие резни, и кое-какие материалы появились в «Историко-филологическом вестнике» Академии наук. Да еще Амо Аветисян, преподававший нам рисунок, единственный из всего своего рода уцелевший от резни, рассказывал, как он бежал из Вана, как оказался в американском детдоме. И когда он рассказывал нам о деятельности «Немезиса», мы, признаться, думали, что он фантазирует.
И вот, уже имея какое-то смутное представление о трагедии нашего народа, в день пятидесятой годовщины резни я, моя будущая жена Айцемник и мой друг Андраник Арутюнян, учившийся на театральном факультете, решили пешком дойти до Эчмиадзина (транспорт намеренно не пускали, чтобы лишить людей возможности принять участие в службе), где должна была состояться поминальная служба по безвинным жертвам. Прямо в церкви какие-то незнакомые мужчины в сером взяли нас под руки и приказным тоном, но так, чтобы никто вокруг не услышал, сказали:»Тихо! Молчать!» И вывели нас из церкви.
Айцемник отпустили, а нас с Андраником отправили в кутузку, но допросить не успели, потому что вмешался папа Айцемник, и нас освободили. Думаю, за этой темной историей стоял наш преподаватель истории, который невзлюбил меня за норов. Отпустить нас отпустили, но слежка за мной, видимо, велась, потому что через 2-3 года меня вновь посадили, и опять ни за что.
К тому времени я уже знал Параджанова, с которым мы не раз встречались в кафе художников. Узнав про мой арест, Параджанов и еще несколько его знакомых устроили акцию протеста напротив райотдела милиции, где я находился. Результат этой акции имел весьма печальные последствия для меня, поскольку прокурор района, разъяренный выходкой Параджанова, явился ко мне в камеру и пригрозил:»Ах, ты знаешь этого антисоветчика?! Ну тогда получишь у меня!» И меня засадили на целых 6 месяцев.
Когда меня выпустили, Параджанов поинтересовался, что я намерен делать. Я ответил, что собираюсь уехать из Армении. «Не уезжай, — сказал он, — дай им оплеуху своим искусством».
В последнюю нашу встречу он сказал, что ЮНЕСКО заказало ему фильм про Андерсена. Мы, как всегда, большой компанией сидели в кафе. «Знаете, кого я взял на роль Андерсена? — спросил Параджанов. — Льва Никулина». Но ему не дали снять фильм про Андерсена. Его арестовали.
Еще вспоминаю про Параджанова, как он почему-то повздорил с Оником Минасяном, исполнявшим роль царя Ираклия в «Цвете граната». Дело было в Ахтале, где шли съемки. Оник был очень своенравный, что-то ему не понравилось, он повернулся ко мне и сказал: «Пошли отсюда!» Параджанов был очень отходчивый, и как ни упрашивал Оника остаться, тот уперся — и все. Так мы и уехали.
В 67-ом году съемки «Цвета граната» завершились и решили отметить это событие в Мармарашене, в доме моего сокурсника Липо Карамяна. Приехали Параджанов, Джим Торосян, Саркис Мурадян, Фрунзик Мкртчян, Хорен Абраамян, оператор, работавший с Параджановым в Киеве, какая-то американка и еще несколько человек. Когда поздно вечером собрались возвращаться в Ереван, вся деревня ждала гостей Липо возле его дома. Каждый из гостей думал, что собрались ради него, а, оказалось, ждали появления Фрунзика Мкртчяна. Когда он вышел из ворот, все громко зааплодировали. Я должен был ехать в его машине. Открыли дверцу, а машина вся устлана записками. Я стал собирать их в кучу, почему-то прочел одну вслух. Писала пятнадцатилетняя девочка: «Я вас очень люблю. Если надо, отдам за вас жизнь».
-Эту дай мне, — сказал Фрунзик, взял у меня записку и положил в нагрудный карман.
***
…Излюбленным местом встречи ереванской богемы было кафе художников по соседству с гостиницей «Ереван». Между собой мы называли его «Копейкой». Тут и впрямь были копеечные цены, и даже в долг можно было взять не только кофе, но и напитки покрепче. Однажды мы с моим другом Ара Ширазом направили свои стопы в «Копейку», не имея в кармане ни копейки. Вдруг увидели Ованнеса Шираза, который шел в ту же сторону. Сопровождала его, как всегда, толпа почитателей. Араик обрадовался, что можно взять у отца денег, и мы стали ждать, пока рассосется толпа вокруг Варпета. Рядом с нами очутились молодые ребята, с любопытством разглядывающие Шираза и его спутников. Вдруг один догадался, кто перед ними, и поспешил поделиться с товарищем своими познаниями:
-Знаешь, кто это?
-Кто?
-Чаренц! Вот кто!
***
Хоть у нас и не водилось денег, мы не пропускали ни одного более-менее примечательного культурного события. Вахтеры знали нас в лицо, впускали в залы без билетов.
В Ереване гастролировала американская оперная дива Лусин Амара. Конечно же, мы не могли пропустить ее выступление. Мой однокурсник Алек и я достали где-то пару хиленьких цветочков, приоделись, насколько могли приодеться, и отправились на концерт. Разумеется, без билетов.
Концерт завершился под гром аплодисментов, сцена была завалена цветами. Под конец на сцену поднялись мы с Алеком, я преподнес прекрасной Лусин два дохленьких цветочка с таким видом, словно возлагал к ее ногам роскошнейший из букетов и галантно, как это делали герои-любовники зарубежных фильмов, поцеловал ей руку. За мной к певице подошел мой друг Алек и смачно поцеловал ее в молочно-белое плечо. Лусин была в восторге. Публика неистовствовала. Я с достоинством посмотрел вниз, на партер, где сидели самые привилегированные зрители и, о ужас, увидел в первом ряду Ара Миграныча, да еще и все руководство республики. И мы, молокососы, на глазах у них осмелились приложиться устами к представительнице капиталистического мира! Да за такое низкопоклонство перед Западом нас вполне могли выпереть из института.
Наутро, не успел я переступить порог института, как вахтер сказал, чтобы я зашел к Ара Мигранычу. У меня затряслись поджилки. Ара Миграныч встретил меня почему-то очень радостно.
— Ну вы молодцы! — сказал он. — Настоящие художники! А кто это был с тобой?
— Мой однокурсник Алек, — воспрял я духом.
— Передай ему, что и он молодец, — сказал Ара Миграныч.
***
Дружба — великая вещь. Особенно в наши дни. Мой друг Азат Гаспарян умел дружить как-то особенно щедро. Когда надо было помочь кому-то из друзей, он тут же откликался, куда-то звонил, с кем-то встречался, что-то находил. Если бы не он, скульптура Манташева по сей день оставалась бы в мастерской автора Тиграна Арзуманяна в качестве макета. Азат нашел спонсоров, ходил в мэрию. Сегодня скульптура Манташева украшает улицу Абовяна.
Азата часто приглашали на встречи в районные школы. Он никогда не отказывал, все его встречи проходили безвозмездно. В наш-то меркантильный век. Однажды его пригласили на встречу со школьниками одного из сел поблизости от Одзуна. Поехали мы в моей машине. Вдруг за 15 километров от села машину остановили. На дороге появилась телега, разубранная под карету. С обеих сторон этой колымаги-кареты тащились разномастные клячи, будто бы сопровождавшие ее. Азата посадили в импровизированную карету, на которой он этаким королем въехал в село.
Азат весь вечер декламировал, пел, отвечал на вопросы, стараясь своим присутствием, своим искусством отблагодарить не столько поклонников своего таланта, сколько этих самоотреченно работающих учителей, которые, наверное, и зарплату-то толком не получали, но держали школу, в которой еще оставалось человек 40-50 учеников.
***
С обретением независимости нам, художникам, посчастливилось не только выезжать за рубеж, но и выставлять там свои работы, и даже работать в самом центре Парижа, в Ситэ, этом своеобразном доме творчества работников искусств, куда съезжаются представители творческих профессий со всего мира. В одну из таких поездок мы с моим другом Арко (Аркадием Багдасаряном) организовали выставку в престижной парижской галерее Манн. Выставка имела успех. Настали рождественские каникулы, и мы могли позволить себе расслабиться. Наши парижские друзья пригласили нас с Арко в гости. Мы вышли на вечернюю улицу. Все магазины были закрыты. В том числе и цветочные. Париж праздновал Рождество. Мы шли в гости с пустыми руками — без подарков и без цветов. У нас кончились сигареты. И вдруг на пути оказалось открытое, но совершенно безлюдное кафе. Мы подошли к бару, чтобы купить сигарет. За стойкой никого не было, зато на стойке стоял роскошный букет. У Арко загорелись глаза. Он достал из вазы букет, потом, видимо, решил, что это с его стороны сверхнахальство, поделил букет на две неравные части, и меньшую снова поставил в воду. Вода довольно приличной струей стекала по груди Арко, но он был счастлив. Тут подбежал бармен, видимо, намереваясь отобрать цветы, но, увидев выражение лица Арко, поднял руки кверху и произнес интернациональное «но проблем, но проблем». Правда, за сигареты мы заплатили чуть больше, тем самым совсем успокоив бармена.
Наш друг и его жена были приятно удивлены и все время спрашивали, откуда в Рождество в Париже нам удалось достать цветы.
Записала Роза Егиазарян