Через два года исполнится полвека, как на экраны вышел известный фильм режиссера Генрика Маляна «Треугольник», снятый по сценарию Агаси Айвазяна и посвященный истории дружбы пятерых кузнецов в предвоенном и военном Ленинакане, о которой рассказывает тринадцатилетний подросток. Одну из главных ролей сыграл народный артист СССР Сос Саркисян, в тридцать семь лет дебютировавший в кинематографе. В конце 80-х годов прошлого века он написал мемуары о периоде съемок фильма.
Читателям впервые предлагается русский перевод рассказа Соса Саркисяна, который был сделан еще в 1992 году, прочитан и апробирован артистом.
Лес в окрестностях села Гергер простирался вверх по склону до перевала. Внизу у опушки, на слегка покатой поляне, отделившись от леса, росло одинокое дерево. Под ним, точно искусно сотканный большой ковер, расстилалась сочная зелень. Высокое, стройное, с внушительной кроной, дерево слабо покачивалось на ветру, как бы старалось держаться с достоинством. Дерево жило одной жизнью с лесом, – правда, вдалеке: дескать, я такое же дерево, как вы, и я с вами, но вот только не люблю стесненности…
Каждый раз, когда я проходил мимо, дерево пленяло своей независимостью, своей гордой величественной осанкой, и сердце невольно захлестывала радость; порой же я проникался к дереву чувством братства, улавливал между нами далекое родство. Но я так и не осмелился к нему приблизиться, так и не узнал, какое это было дерево.
Почему я об этом вспоминаю?
Тяжело заболел мой отец. Он мучился долгие месяцы, но пожаловался всего один раз – глубокой ночью, когда уснула медсестра, миловидная, добрая женщина из местных, степанаванских.
– Сынок, нет моей моченьки, боли усилились, разбуди сестру. Уж извини…
Вот и все его жалобы.
Появился он на белый свет, взрастила его земля, при себе удержала: крепкими, прочными оказались корни; прожил жизнь, наглядевшись-нарадовавшись на солнце, воду, зеленые всходы, на жену, детей… Жил замысловато, не без чудачеств, зачастую поддаваясь совсем несуразным настроениям. А однажды взял да надумал состариться – намаялась душа, опустились руки. Теперь вот умирал.
Как знать, безжалостными ли оказались последние удары, горькими ли взращенные плоды или то был перст судьбы? А может, одиночество обернулось опустошенностью?..
Генрик Малян приступил к съемкам фильма «Треугольник». Мне надо было стать мастером Мкртычем. Надо было сыграть мастера Мкртыча, человека, который потерял родных, лишился Вана, очутился в Америке, жил один-одинешенек, потом вернулся на родину. Его приютило «братство» кузнецов. Еще не счистил с себя Мкртыч последние песчинки с чужбины, еще носил вместо «шляпы» «котелок», в котором работал у наковальни, но никто над этим не потешался, никто не журил, хотя и выглядел он нелепо и смешно. Но что тут поделаешь – человек вернулся домой издалека, вот и прихватил кое-что с собой.
В америках Мкртыч ничегошеньки не видел, он лошадей подковывал. Он и в кино не ходил, не вкушал на чужбине чужих удовольствий, работал, чтобы жить, чтобы домой вернуться – вот и подковывал лошадей.
Самый младший из кузнецов, подросток Овик, поражен: «Как?! А Голливуд?!» И Овик рассказывает мастеру Мкртычу, и тот его слушает, и диву дается. Нет, не знает Мкртыч, не видел он знаменитых артистов Голливуда. Но он хорошо помнит, как в родном городе Ване выступал великий Папазян…
– Ван, Папазян – чудо!
К этому времени на долю мне выпали невосполнимые горькие потери. Болело еще сердце, ныло исподволь, тайком. Тайком… Не принадлежит себе человек, разрывается на части – один, второй… пятый, десятый – каждый да по-своему требует к себе внимания. И каждого уважь, приветь, воздай должное. До собственной ли бывает боли? Твое, мол, право – страдай, но помни и о нас, не обдели радушием. И разрываешься, и подлаживаешься, и «мудрствуешь» ради общего блага и спокойствия. Нынче «не в чести» страдание, потрясения – не возвеличивают, не одухотворяют наши души. Избегаем, не процеживаем, не даем отстояться выстраданной горечи, торопимся снять накипь, поскорей отделаться.
Во всяком случае, отец был подспорьем в моих бедах. Подкрадывалось самое тяжелое испытание, большая утрата – смерть отца. Какой бы естественной ни считалась смерть родителей – нелегко с этой мыслью смириться. Отцу было всего шестьдесят шесть лет.
Не метался — не корчился он от боли, не волновался — не сетовал, за соломинку не хватался. Уходил из жизни по-мужски, со сдержанным достоинством. «Не жить же мне тысячу лет», – сказал он.
Шестьдесят шестой год, в одном из старых кварталов Ленинакана Генрик Малян и Серик Исраелян облюбовали треугольной формы заброшенную, ветхую кузницу. Мы, пятеро «кузнецов», переступили ее порог и на протяжении нескольких месяцев вели жизнь всамделишных кузнецов. Стылый горн ожил в наших руках – разгорелся, раскраснелся, накалилось железо. Онемевшие от безделья большие и малые наковальни обрели вдруг дар речи под ударами больших и малых молотков, кузница огласилась веселым перезвоном и резвым перестуком.
Мудрый Генрик исподволь, ненавязчиво сблизил нас, подружил, сделал своими единомышленниками. Мы были молоды, энергичны, сумасбродство в нас не перебродило, остроумия и находчивости хоть отбавляй – словом, безобидные и обаятельные «любимцы публики». Шли-не шли съемки, ребята все равно раздували меха, раскаляли железо, вооружались молотками – и трах-тах, бух-бух, – сотрясали наковальню. Конечно, наши забавы мешали работе, конечно же, Серик кипятился-ворчал-бушевал, и Генрик, естественно, забивался куда-нибудь в угол, уходил в себя, в свои мысли, а в голубых глазах витала лукавая улыбка, он терпел, прощал наши выходки ради чего-то такого, ему одному известного… После работы мы шумно, вразнобой поливали воду на руки друг друга (милое зрелище), умывались и покатывались с хохоту от того, что с наших чумазых лиц и рук стекала мутная вода, что и мыло не помогало, а мы, знай, хохотали и вроде ни к селу ни к городу, но на самом деле из-за того, что так здорово измазались, из-за того, что упивались своей рабочей профессией.
Мы были молоды, честны, почти непогрешимы.
Я играл свою первую роль в кино. Актерское чутье подсказывало, что она может оказаться для меня решающей. Нужна была полная отдача, отрешенность от всех и вся, нужен был поиск, выдумка… Но зачем выдумка? Так уж сложилось, что моя жизнь с ее каверзами забегала вперед, за ней едва удавалось угнаться, чтобы расположиться в собственной биографии, осмыслить, разобраться. Не получалось так, чтобы по капле, по глотку испробовать, изведать свою долю-участь.
Мои коллеги были уже на гребне творческой волны, были знаменитостями, удостоились званий. Я делал первые робкие шаги. От проницательности Генрика не ускользала моя неуверенность, мое настроение. И тогда я ощущал рядом чуткое надежное плечо Генрика…
Попеременно я наезжал в Степанаван, коротал ночи у постели отца, ухаживал за ним, как мог, развлекал разговорами, чтобы как-то отвлечь его от «безбожных болей». Среди ночи, сморенный усталостью, я начинал клевать носом и, якобы выполнив свой долг, засыпал, а отец умолкал на полуслове, чтобы не мешать мне, и снова в одиночку бился со своей болью. Сквозь дремоту прорезывались лай собак, а погодя сладостное кукареканье петухов – и все это сливалось со сновидениями, уносило меня в детство… И вдруг: «Сынок, вставай, работа не ждет…», – и говорит, как и прежде, грудным густым голосом, как и прежде, требовательно.
«Виллис» трясся на ухабах, вез меня в Ленинакан на съемки: спросонья я насупился, нахохлился на заднем сиденье, поеживаясь от предутренней свежести, перебирая в уме нахлынувшие мысли. «Боже мой: тридцать семь лет – целую жизнь со мной: «Работа не ждет…» Еще в школе я слышал не обычное «опоздаешь на урок», а краткое и резкое «займись делом». Труд для отца самоценен, независим и неподвластен никаким обстоятельствам, и он не спускал тем, у кого работа валилась из рук, тем, кто бил баклуши, будь тот хоть одной ногой уже в могиле.
Страдания – благодатная почва для открытий, идей.
В огромных ручищах отца, неразлучных с косой и лопатой, гнездились солнце, земля, ржавчина, камни, холод… Они казались мне такими от рождения – мощные, как из плотной массы выточенные, жесткие руки.
В один из свободных от съемок дней я с утра выехал домой. Вхожу к отцу. Он лежит с закрытыми глазами, умиротворенно, не шелохнувшись, вытянув поверх одеяла длинные руки. Впоследствии точно так будет лежать на тахте в селе Диан мой герой, мой Наапет. Я замер у постели отца, изумленный отдохнувшими за несколько месяцев руками отца – я смотрел и глазам своим не верил: нежная кожа, удивительно изящные длинные пальцы под стать пианисту, аристократические руки… И меня осеняет: интеллигентный, благородный, стало быть, означает трудолюбивый, а тем паче трудоспособный. И мой благородный мастер Мкртыч, как и подобает настоящему мастеровому, истинный интеллигент, а посему нет ничего необычного в том, что в сценарии Агаси Айвазяна он представлен в «котелке».
Да, это так – я потом не раз убеждался: «плебеи» чураются работы.
Кузница содрогалась от разгула нашего веселья и задора. То был золотой век моей дружбы с Фрунзем (Мгер Мкртчян. – К. Х.) — блаженные времена, — его неистощимая игривая фантазия не ведала границ. Деликатный и рассудительный Армен (Армен Джигарханян. – К. Х.), жизнелюбивый Зураб (актер Тбилисского театра им. Марджанишвили Зураб Лаперидзе. – К. Х.), философ Паша (режиссер Павел Арсенев. – К. Х.), Серик (кинооператор Сергей Исраелян. – К. Х.) со своей симпатичной кинокамерой и Генрик – братство семерых.
Дым и копоть, раскаленное железо, духота, капли пота, завтраки на наковальне во время перерыва; песни, споры да дебаты, забавные истории с былью и небылицами, которые благодаря Фрунзу стали сегодня кинофольклором – такой была жизнь в кузнице. Мы не просто снимались в фильме, но заодно и обучались кузнечному ремеслу, и наперегонки мастерили уйму разных вещичек. К примеру, я наловчился выделывать гвозди для подков, чем очень гордился, но фильм был вовсе не об этом. Просто-напросто режиссер Малян создавал атмосферу, располагающую к такому вот образу жизни.
Я чаще наведывался в Степанаван. Отец уже без околичностей говорил о своем уходе, давал наставления. Я не разубеждал его, притворяться было бессмысленно: оба мы знали – спасения нет. Оба держались хладнокровно, с той только разницей, что адские боли терпел он.
Отец и сын. Мы были привязаны друг к другу, часто общались, однако определенная дистанция между нами всегда соблюдалась. Внутренний мир отца был для домочадцев запретной зоной, и что бы ни происходило, он сохранял какую-то отрешенность и, казалось, был посвящен в нечто для нас недосягаемое. В те дни между нами возникла дружеская близость; задушевными и сердечными были наши ночные бдения. Я рассказывал о своих делах, о фильме «Треугольник», хотелось, чтобы он был доволен своим сыном. Подстегиваемый собственными речами, я всячески старался выглядеть в его глазах более умным, одаренным, чем есть на самом деле, особенно более удачливым. Вдруг отец прервал меня:
– Сынок, а почему тебе не дают звания заслуженного?
– Дадут, – присовокупил я в запальчивости. – Уже представили.
Воцарилось долгое тягостное молчание. Я солгал и, сидя на стуле, чувствовал, как меня прошибает пот, как краска заливает лицо. А перед этим я так заврался, что вдвое увеличил свою зарплату, и вообще, мое бахвальство далеко меня занесло. Но ведь так хотелось, чтобы отцу чуточку полегчало.
Он закрыл глаза. Словно тянул время, чтобы я поостыл, образумился.
– Друзья интересуются, а я не знаю, что ответить. Ну да ладно, это пустяки. Таков уж человек – не для всех же любимец… Ихние сыновья на высоких должностях…
На сей раз я возвращался в кузницу крайне подавленный, пришибленный. Было ясно, что отец не увидит никаких моих успехов, если даже они будут. Так оно и случилось.
Много лет спустя близкий товарищ отца Калдонанц Сако, поднимая за меня тост, рассказал, как однажды в кругу друзей зашел разговор о сыновьях. Каждый гордился своим отпрыском, и все пристали к отцу, дескать, раз сын у тебя хороший артист, почему же ему не дают звания? Отец сник. «А я знаю? – сказал он, – я отпустил его в Ереван, чтобы он человеком стал, а он стал артистом…». Нашлись и ехидные зубоскалы, отец расстроился и ушел. Бедный отец – я-то знал, как он в глубине души гордился, что сын у него артист, смотрел мои спектакли, возлагал на меня надежды…
Друзья по очереди навещали его. Однажды наведался старый джалалогский мельник Липарит. Раньше я не видел его у нас дома.
Поздоровавшись, Липарит не мешкая направился к кровати отца, встал у изголовья и испытующе уставился на него.
– Арташ, говорят, ты болен?
– Да, Липарит.
– Худо тебе?
– Да.
Они долго молчали. С приходом этого человека обстановка в доме разом изменилась, обрела вроде таинственность, даже торжественность.
– Боли сильные?
– Да, Липарит.
– Спишь хорошо?
– Нет.
– Вот я пришел к тебе, Арташ, – и, обернувшись ко мне, распорядился вынести из комнаты лишние вещи, помог мне поставить нашу старую тахту у стены, напротив кровати отца.
– Я приду вечером, после работы. Пусть мне тут постелют.
Как стемнело, Липарит и вправду пришел, перекусил малость, потом дотошно расспросил и выслушал, какое лекарство, для чего и когда принимать. Я разъяснил, он разделся и лег на тахту.
Допоздна из соседней комнаты до меня доносились их голоса – до глубокой ночи, пока я не уснул. Все это было странно, непривычно. Я спросил у матери: кем нам приходится Липарит? «Да так, – говорит, – друзья детства они». Когда я проснулся утром, Липарит уже ушел на работу. В доме витал мучной запах. Надо было ехать в Ленинакан, на съемки. Я зашел к отцу попрощаться.
– Да, сынок, езжай. Не волнуйся, Липо приехал…
Задели меня слова отца, обидели – как так не волнуйся? Я заверил отца, что скоро закончу свои дела, приеду домой надолго, что все будет хорошо…
– Да, ясное дело, – перебил меня отец, и в его голосе я уловил былую независимость – от меня, от всех и вся, некую самоуверенность, твердость.
– Хочу вот что спросить у тебя. Вы люди образованные, народ к вам прислушивается… Полстраны у нас отобрали – что вы на это скажете? О чем думаете?
– Ну, страна-то наша, и нашей будет рано или поздно…
– Да, ладно говоришь, – и закрыл глаза, видно, утомился.
Я молча стоял у кровати: сердце сжималось, щемило, и я не мог уйти.
– Дерево, прежде чем зазеленеть, к корням прислушивается… Ну, ступай. Держись крепко…
Перестук молотков в треугольной кузнице смолк, горн погас, наковальни остыли. Мы вышли из кузницы – фильм был завершен. Мы отметили его рождение; разволновались, растрогались перед разлукой. Каждый из ребят что-то заронил мне в душу, оставил во мне навсегда. Незабываемые дни. Минуло более двадцати лет и, если до сих пор я помню Пашу, Зураба, если люблю Фрунза и скучаю по Армену, если мне духовно близок Серик, то повинен в этом армянский фильм «Треугольник». Я благодарен судьбе, к которой всегда был причастен Генрик Малян.
Мы расстались. Каждый пошел своей дорогой, я поспешил в родной Степанаван. Степанаван… Сколько мне выпало счастья, но и сколько горя, сколько преждевременных утрат – одному мне и Богу известно… Я любил, бывало, ссорился, но все-таки мой сказочный Лори никогда не утрачивал своей прелести и очарования, всегда был боготворим…
Машина подъехала к нашему дому, я неторопливым шагом, боязливо вошел во двор. Внезапно меня обдала тишина дома, которая сочилась из глубины настежь распахнутых дверей.
Опоздал я, не поспел к последнему вздоху, к последнему слову. Обратился к родным с обычным в таких случаях вопросом: что он говорил?
– Ничего, – и всплакнули. – Ничего. В конце только спросил: «Липарит здесь?». Липарит сказал: «Да, Арташ, я рядом с тобой, не бойся». – «Ну, держи меня за руку…»
Я забыл о горе, я был уязвлен: а я? Меня он, значит, не вспомнил? Я же старший сын, я так его почитал…
Они были дворовыми мальчишками, вместе росли, вместе в молодости ушли добровольцами воевать, спасать Эргир; отца ранило… А как-то поклялись в дружбе, в верности, в том, чтобы в трудную пору не отрекаться друг от друга. Кто знает, что у них было на уме – жизнь долгая, времена лихие. Кто знает? Несловоохотливыми были, не делились воспоминаниями – поди узнай.
На старости лет Липарит в течение двух месяцев ложился спать подле подкошенного болезнью друга детства, подавал лекарства, в погожие дни выводил во двор посидеть… Скрасил последние дни отца. И под конец: «Ну, держи меня за руку».
«Треугольник» вышел на экран. Зрители его посмотрели.
Я ехал на такси из Ачапняка в театр. Водитель меня узнал.
– Вчера мы с женой сходили вечером посмотреть ваш «Треугольник». Знаете, может, и нескромно с моей стороны, не обижайтесь… извините, но фильм нам не понравился…
– Ваше право, – сухо и холодно ответил я и отвернулся.
– Зря вы обижаетесь… Ну, что вы хотели сказать в вашем фильме?
– Хотели сказать о том, как по-настоящему, по-мужски дружат пятеро мужчин армян.
Машина замедлила ход, водитель вырулил вправо и притормозил. Я смолчал. Незнакомый водитель, не выпуская баранку, подавшись вперед, задумался. Наверное, о фильме.
– Знаете, мне и в голову не приходило, честно говоря, я бы и не подумал… Я просто потрясен. Как здорово вы сказали! – и опять задумался. – А вы верите, что такое бывает в жизни?
– Да, – сказал я, – у моего отца был такой друг…
Дерева моей юности, что одиноко росло у опушки, уже нет. Я так и не узнал, молния ли его сожгла-сгубила, люди ли срубили под корень для своих нужд или же оно просто прожило отпущенный ему срок и сгинуло.
Перевела Каринэ ХАЛАТОВА
