«Цадик смотрит человеку в глаза и оба знают, что нет между ними тайн, рабби видит и знает все, что было, есть и будет». (с)
Красное солнце повисло на черной ветке.
Опоздание на минуту грозит разрывом длиной в вечность.
Состав отъехал, а я все еще машу рукой, строчу письма, полные надежд и раскаянья.
Еще можно видеть силуэт, балансирующий на краю чего-нибудь там вдали, на линии горизонта, за которой обрывается перспектива.
А вот и солнечный луч. Сквозит в проеме штор. Игривый, неуловимый, капризный. Закрой глаза, как будто не к тебе. Не к тебе, не тебя, не с тобой. Сегодня мы боги, возлежим на Олимпе, пьем молодое вино. Готовые в любой миг сойти со сцены.
Так не хочется уходить. Те, другие, у них все будет не так. Они перепутают слова, действия. Непременно забудут важное.
Сегодня вы дитя, мироздание любит вас, покачивает на ладони. Мальчик с голубиной улицы. Дервиш, сидящий под тутовым деревом. Сидящий вечность, пребывающий в вечности, пребывающий в согласии с вечностью.
Об одиночестве, блаженном, горьком, беспечном, желанном, постыдном. Скорбном, мечтательном, бездонном.
О прихотливости желаний.
О непостоянстве. О возмездии.
Однажды. Когда-нибудь. Никогда. Там, в тени тутового дерева.
Селфи
Сегодня в храме можно все.
Например, селфи.
Или, допустим, выбрать любое понравившееся лицо и попросить «сфоткаться» вместе.
Такие славные, смешливые, — похоже, мы им действительно пришлись по душе.
Мы «фоткались» с ними в Гарни, а потом в Гегарде.
Просто так. Обнять незнакомого человека, запечатлеть себя, его, мгновение, день, год. Пускай будет память о шумных и открытых девочках из Мартуни, с которыми, пожалуй, вряд ли еще раз встретимся, но уж точно запомним.
Как и этот день, который привел меня в далекие времена моего первого путешествия в эту удивительную страну, — тогда еще не было слова «селфи», зато посреди храма пел молодой послушник, а вокруг была тишина…
Нанэ и тутовое дерево
Она лепетала, конечно же, по-армянски, я — по-русски, но это ничего не меняло.
Пойдем, Нанэ, пойдем.
Чем дольше мы взбирались в гору, тем ярче разгорался румянец на ее смуглых щеках. Через некоторое время она вся пылала, и горячая сухая ладошка обжигала мою руку.
Пойдем, Нанэ.
Мы продирались сквозь жесткий кустарник, она на шаг впереди, — юркая, быстрая, точно ящерка, — я на шаг позади, готовая подхватить в случае чего, но подхватывать надо было меня, — испепеляющее солнце прожигало рубашку, голову, — симптомы теплового удара я научилась распознавать за пять минут до, и, подхватив Нанэ, повернула обратно, ощупывая ускользающие белые камни, раздвигая усыпанные колючками кусты, — до тени было далеко, но там, в долине, веяло прохладой, отдохновением, жизнью, — пойдем, Нанэ, — спасение было близко, — огромное тутовое дерево, запах разогретой земли, журчание родника, шорох, лошадиное ржание, топот, мычание, — там, по ту сторону ручья, паслись сонные буйволицы, полные теплого сладкого молока, а трава была усыпана сладкими ягодами тута, белыми и черными.
Дом Давида
На Шуши потрачено было несколько часов, — уже после блаженного возлияния молодого вина с мягким овечьим сыром, только что сорванной зеленью и настоящим «жингялов хац», угощением простым на первый взгляд, бесхитростным даже, но это только на первый, потому как настоящий жингялов хац готовят только в Карабахе, и все остальное, даже в хваленой ереванской едальне под одноименным названием — подделка, эрзац.
Для приготовления и последующего поедания этого блюда необходимо сочетание и взаимодействие нескольких архиважных факторов, — усталости, жары, долгой дороги, храма, вырастающего на самой вершине горы, воздуха, воздуха, воздуха, одуряющего аромата трав, липы, чабреца, горной мяты и еще каких-то медоточивых желтых соцветий, солнца, внезапной тени от мощной кроны древнего дерева, запаха дымка, кизяка, медленного жара от раскаленной жаровни со вспыхивающими углями, мерцающими хищно из глубины двора, — женщины, обнимающей ладонями глиняный кувшин, брехливой собачонки, юлящей в придорожной пыли, голода, жажды, вина, легкого, веселого, молодого вина и овечьего сыра, — пока готовится главное блюдо, мы воздаем должное тени, вину, свежим стеблям кинзы, тархуна, кутема, нежному мягкому сыру, ноздреватому, — ты любишь чанах? — чанах запиваешь глотком вина и заедаешь пучком кинзы, — соль, зелень, вино, воздух, тень, послеполуденная истома, ощущение праздника, бесконечности, условности часов и минут здесь, в окрестностях Гандзасара, — еще бокал, не пить, а так, смахнуть пыль, и заодно усталость, а также тревогу по поводу и без, нервозность, суетность, — здесь, в тени тутового дерева, воздать должное настоящему «жингялов хац», испеченному под открытым небом, и это, пожалуй, является главным условием трапезы, — соединение молекул воздуха, вина, разлитой в воздухе любви, — глоток, еще один, — кувшин вина не в счет, кто считает литры и глотки здесь, на острие вселенной, пересечении миров и дорог.
Но я не о том
После божественного возлияния в тени тутового дерева мы направляемся в Шуши, — всего на несколько часов соприкоснуться с пространством, очерченным древними стенами и ускользающими минутами, — здесь, на окраине города, время течет иначе, внезапным ознобом напоминая о себе…
Ознобом, сопровождающим каждый шаг, мимо ржавеющих ворот, замков, женщин, застывших в проеме окон, мужчин, провожающих настороженными взглядами, коров, идущих по раз и навсегда проложенной тропе, мимо того, что прежде было шуком, церковью, домом, мечетью, школой, двором, — вплоть до укрытого дикорастущими травами поля, упирающегося в обрыв, за чертой которого — ярус, еще ярус, торжественная полифония красок, слоев, тревожного птичьего щебета, влажного дыхания, поднимающегося снизу, — туда смотришь с опаской, не подпуская шальную мысль о возможности полета, — сонная синева гор, бирюза и лиловость заката, величие выступающего из дымки пейзажа, который гораздо ближе к богу, чем к нам, стоящим над пропастью здесь, на окраине мира.
То ли количество пролитой крови, впитавшейся в эту землю, то ли чаша страданий была переполнена не единожды, но он так и не восстал из руин, этот город, воздух которого чуть горчит, и пьянит, и тревожит, — куплю домик в Шуши, — мечтательно улыбается Давид, двухметровый богатырь с улыбкой ребенка, — Давид живет на окраине Степанакерта, а Шуши — его мечта, и, действительно, при свете дня совсем иным веет от этих мест, — такой вот спокойной силой и ясностью, и детской безмятежностью, и цельностью, — подушечки длинных пальцев ритмично постукивают, — Давид, оказывается, не только водитель такси, но и джазмен, страстный меломан, — и правда, с каждым новым витком тема гитары обрастает волнующими подробностями, слоями, тонами и оттенками, ей вторят клавишные и ударные, глубина звука соответствует синеве и глубине небес, еще чуть-чуть — и мы касаемся ближайшего облака, задумчиво проплывающего мимо, облака будто хлопья свежайшего мацуна, они утоляют жажду взгляда, насыщают, словно еда и питье, а дорога здесь идет над обрывом, вьется, закручивается, повороты на 90, а то и все 180, но машина идет плавно, не едет, а летит, еще немного, мы оторвемся от земли, вознесемся, но нет, мы едем все же, — с Давидом нет волнения, нет страха, хотя ощущение опасности есть, и я от всего сердца желаю исполнения Давидовой мечты, — пусть будет маленький домик в Шуши, маленький дом для великана, любящего джаз, испанскую гитару, а еще собак, — развернувшись, он листает снимки — вот он, мой гампр (что в переводе означает мощный, сильный), армянский волкодав, хотя какой волкодав, он добрый, ну, разве что чуть-чуть агрессивный, но это даже хорошо, это же не морская свинка, а сторожевой пес.
Давид смеется. Он не дает уснуть, — как профессиональный водитель, рассказывает истории (совершенно правдивые) и за нас, и за того парня, — благо, нам предстоит долгий, долгий путь, не менее шести часов.
Я старомодный, — сообщает он, — вот доказательство, — старенький кнопочный мобильник, — я против прогресса, цивилизации, а все, что нужно для жизни, у меня есть, — он кивает на молчаливые горы, на склоны, залитые солнцем, покрытые жестким кустарником и нежными голубыми и белыми цветами, фиалками, нарциссами, ромашками, на обочинах алеют, вспыхивают маки, дорога резко уходит влево, вправо, и ей вторит испанская гитара, — уезжают, зачем, чтобы жить хорошо, скажи, что хорошего в Москве вашей или где-нибудь еще, — все, что нужно для жизни, уже здесь, — воздух, тишина, вода, вон источник, пей сколько хочешь, но нет, там будто медом намазано, а я так скажу, не медом, а грязью, вы по пояс в грязи, вам уже не выбраться…
Дорога вьется, уходит вверх, я молчу, не возражаю, нет у меня желания возражать, как нет желания покидать эти места, еще чуть-чуть, они станут точкой на карте, все эти горы, храмы, источники, стоянка, автобусная станция с минимаркетом, скучающей продавщицей, у которой нет и быть не может сдачи, — суровые вислоносые мужи пьют свой горький кофе-сурч, а там, вдали, посреди виноградников, голубая крыша дома, которого еще нет, но будет, непременно будет, дом Давида, во дворе которого будет резвиться армянский
гампр, слишком добрый для сторожевой собаки, немножко агрессивный, потому что волкодав не морская свинка, это каждому ясно.
Капля вина
А всего-то и нужно было, что капля вина, и еще капля, плюс глоток, и вот уже бокал полон, он более полон, нежели пуст, — отливает рубином, и, конечно же, гранатом, его внутренним светом и сиянием, его наполненностью и терпкостью, — таково настоящее гранатовое вино, мечтать о котором не менее прекрасно, чем пить его, медленно, глоток за глотком постигая совершенство этого мира, в котором так много несовершенного, но, глоток, повторюсь, за глотком, капля за каплей, и вы постигаете совершенство несовершенного, открывая некую истину, доступную лишь верным последователям Омара Хайама, великого виночерпия, ничтожными учениками которого вы, собственно, и являетесь, — заметно уступая в искусстве составления венков и букетов, — словесных, разумеется, каких же еще, но шаг за шагом, глоток за глотком, вы постигаете нежное искусство любви к этому несовершенному миру, — с каждой каплей вы впитываете душу граната, его тело, кровь, которая не что иное, как квинтэссенция наивысшего проявления любви, ее, так сказать, плод, — в результате смешения воздуха, влаги, солнца, пота, желания, желания помноженного на желание, — и вот — хрупкое и в то же время прочное гранатовое деревце, выросшее меж суровых скал, — алая сердцевина цветка — всего только обещание, более, чем обещание, — залог множественности зерен, их сладости, их благородной кислинки, — таков настоящий гранат, — вино мы познаем позже, на исходе осени, когда таинство вкуса и цвета, соединившись, станут духом и плотью, и новым желанием, и осознанием предела, за которым, вопреки нашим представлениям о жизни и смерти, нашим скромным представлениям о бренности и конечности сущего, начинается новый отсчет, — времени, жизни, любви, — итак, капля за каплей, мы насыщаемся любовью, мы пьем ее, собранную по капле, по молекуле, по клетке, мы обретаем души всех любящих, молитвы всех скорбящих, но, — вот он, секрет, — пройдя долгий путь от лозы к цветку, от цветка к плоду, от плода — к вину, скорбь, очищаясь от примесей, становится радостью, она дополняет — весьма симметрично — ощущение полноты бытия, невозможное без капли любви, грусти и настоящего гранатового вина.
Каринэ Арутюнова
Фото Александра Касперского (Израиль)
