О любви
Единственная и последняя возможность преодоления разнообразных комплексов, усвоенных с детства, ну, например, что я некрасивая, но умная, — это в лучшем случае, а бывает, когда некрасивая и глупая, и это чаще.
Нет, когда-то я вообще не задумывалась на тему, красивая я или нет, умная или глупая, — допустим, по сравнению с одной случайной знакомой, которая в Эрмитаже ржала как конь перед «качественной обнаженкой», — ржала в кулак, тыча пальцем, — такой сколько не тверди, что Даная — это не перекормленная страдающая мигренями тетка, а произведение искусства, — так вот, лично мне никогда в голову не приходило смеяться над Данаей и, вообще, в подобного рода заведениях, кроме разве что одного-единственного случая на выставке восточного искусства, — но это не в счет, — я тогда вообще неважно понимала в искусстве, и уж никак не могла пропустить человека со спущенными штанами условно кавказской национальности, — вернее, со спущенными шароварами, точнее, уже почти без них…
Чего стоило родителям выволочь меня, упирающуюся, из зала, сквозь толпу шикающих и шипящих музейных тетенек, расписывать не буду, — хотя замечу не без ложной скромности, что ноги у меня всегда были сильными, — сильными и цепкими, как лианы, — не случайно из всех спортивных дисциплин я предпочитала лазанье по канату, — есть в этой процедуре нечто первобытно-прекрасное, — хотя потом, после всего уже, здорово саднит ладони и внутреннюю поверхность бедер, но какие бедра в восемь лет, какие, я вас спрашиваю, бедра, — когда вы там, наверху, под самым потолком раскачиваетесь все сильней, а внизу все такое маленькое и смешное, и жалкое, — в этом виде спорта равных мне не было, — видимо, это была компенсация за неосуществленную мечту о балете, — так вот, никакое жжение внутренней поверхности бедра не может затмить ощущение радости, граничащей с идиотизмом, когда, отталкиваясь от стены пяткой, вы взлетаете вверх, все выше и выше, — вращаетесь вокруг своей оси, не замечая смешных телодвижений и окриков там, далеко внизу.
Так вот, о любви, — она не раз спасала меня, выручала, — когда я готова была провалиться в вязкое течение будней, уныние городского ландшафта, — в душе-то я страстный эстет, — вот вынь мне да положь красивое, жить без красивого не могу, а где оно, это красивое, — в ползущем ли под ногами трудяге-муравье, либо в разноцветных брызгах из-под колес велосипеда, либо в чистом половичке, притаившемся под дверью, — где бы я не жила, а уж красивое раздобуду наперекор всему, — по дороге в школу, на работу или неважно куда, — пешком, в метро, на трамвае или электричке я отыщу это красивое, — будь то ресницы бездомной собаки или ржавая полоска заката, — в минуты отчаяния, которые посещают меня, как и все временно живое, я думаю о том, что все красоты по чьему-то ужасному недосмотру всегда оказываются в другой части света, вдалеке от меня — и мысль эта, согласитесь, непереносима, особенно, если думаете вы ее достаточно долго…
И тут приходит она.
Как посланник неведомых миров, протягивает руки, проносясь на облаке или отколовшейся от материка льдине с огромной скоростью, но успевает опалить, зацепить, подхватить.
Любовь.
Признаки ее похожи на болезнь. Вначале вы путаете ее с ангиной, инфлюэнцей, гриппом. Вас бьет мелкая, а затем крупная дрожь, — состояние паники сменяется ощущением изнурительного блаженства.
Немало времени вы проводите у зеркала, — вглядываетесь в отражение, находя себя то обворожительной, то пугающе-безобразной, то вдруг незнакомкой, совершенной до боли, до обморока.
Вы материк. Вселенная. Внутри вас — затишье перед грозой, бурей, смерчем, цунами.
Это вами любуется старик из трамвая, — это ваше лицо наполняет смыслом монотонность бегущих минут.
Вы — эпицентр мироздания. Ожидание, предвкушение, предтеча. Лучи, достигающие любого, самого жалкого закутка, согревающие усталого путника.
А еще вы застываете у окна, — стояние у окна сопровождается непременным выворачиванием суставов, исступленным молчанием и внезапными излияниями в виде слез и потока слов, вначале будто бы бессмысленных, но постепенно складывающихся в аккуратные столбики.
Любовь проходит, — это уже потом, много позже, — это уже после, наученные непременным опытом, вспоминаете вы, — но остаются слова, в столбик и в строку, и воспоминания об отражении в зеркале, о льдине, которая проносится мимо вас, о волшебной планете, на которой красиво все, даже безобразное, даже глупое и смешное, — и что самое смешное, — именно это смешное и оказывается потом самым прекрасным.
Потом, когда вы будете далеко, — на чужой планете, — посреди вечного холода и отчаянной мерзлоты, — промозглой топи и бессмысленной, отупляющей жары, — вы будете вспоминать дуновение ветерка, и видеть красивое там, где его, по идее, никогда не было…
Каринэ Арутюнова
