С днем труда! Свободного

Первомай я никогда не любил. Так сложилось. Наверное, с тех давних времен, когда один из дядьев решил порадовать меня, взяв на парад. Видимо, он решил, что мне понравилось, и еще несколько лет таскал меня на первомайский парад, в котором его завод принимал участие, наравне с другими. Дядя покупал мне красный флажок с надписью «Миру — мир», сажал на шею, полагая, что сидение на шее и размахивание флажком делает ребенка счастливым. Может кому-то это нравилось. Мне – нет. И даже леденцы на палочке, которыми в тот день на всех углах торговали предприимчивые тбилисские старушки, тоже. И разноцветные мячики из фольги, прыгавшие на резинке, производства цыганского поселка на Лоткинской горе были не нужны. И какая-то байда из пестрой гофрированной бумаги, которая разворачивалась в разные стороны и превращалась то в шарики, то в подобие веера, то черт знает во что еще, с той же самой горы – туда же. День, проведенный в бессмысленных хождениях среди огромной толпы людей, с торжественным шествием по главному проспекту мимо трибуны, казался бездарно загубленным.
Каждый раз, когда мучение заканчивалось, я задумывался над тем, что мешает дяде повести меня на тот парад, который через неделю и на котором можно хотя бы на танки посмотреть, или на пушки. Ответа не находил. Военный парад приходилось смотреть по телевизору. Так продолжалось до тех пор, пока я не вышел из того возраста, когда можно сидеть на чьей-то шее и размахивать флажком. Меня оставили в покое, но любви к 1 мая не стало больше. В этот день бывало скучно. По телевизору не показывали ничего интересного. С друзьями было не пообщаться – кто-то уходил в гости, или к нам приходили гости. Словом, не праздник, а сплошная тоска. Отравление первомаем продолжилось.
Спустя несколько лет первомайские парады напомнили о себе – к публичному восхвалению дня международной солидарности трудящихся привлекали старшеклассников, коим к тому времени стал и я. Способных прогулять действо директор школы отрезвлял предупреждением «испортить аттестат». Потом директора школы сменил декан или «главный комсомолец» факультета с угрозой «испортить диплом». Мое «врожденно-приобретенное диссидентство» незаметно начало перерастать в сознательное. Особенно когда администрация вуза стала вынуждать покупать рубашки, чтобы факультеты на параде отличались друг от друга.
Сорочек у меня было немало, и я мог спокойно подобрать нужную по цвету. Но такое решение деканат не устраивало, словно орлиный взор вождей с трибуны мог отличить иной фасон моего одеяния при одинаковой с однокурсниками расцветке. Впрочем, угроза «испортить диплом» или «распределить в Сибирь» была эффективным рычагом – приходилось и казенные сорочки покупать, и 1 мая обувь стаптывать. Покладистость, однако, не спасла от нежелательного распределения на военный завод, где «первомайские пляски» дополнили не менее обязательные ноябрьские.
Моя чаша терпения на режимном предприятии со строжайшей дисциплиной наполнялась быстро. Процесс получил ускорение, когда я твердо решил сменить профессию, предпринял кое-какие действия и убедился в правильности своего решения. Меня ждали на новой работе, следовало быстро уволиться с завода, чтобы не потерять будущее место. И тут все застопорилось – молодой специалист обязан был отработать три года от звонка до звонка. Меня нельзя было уволить ни по собственному желанию, ни по решению руководства, если б я даже занялся саботажем и вредительством. Только воспитательные беседы. От безысходности у меня стал портиться характер. А у руководства — отношение ко мне.
«Ты болен, потому не придешь на парад?» — спросил 30 апреля начальник отдела, напирая на слово «болен». «Нет», — признался я. «Уважительная причина нужна», — слегка упавшим голосом сказал он. «Это очень важная политическая дата – Международный день солидарности трудящихся!» — подключившийся к разговору парторг отдела решил сразу заняться моим перевоспитанием. «У меня с малолетства аллергия на 1 мая, а солидарность проявляйте при распределении премий», — надерзил я, обделенный незадолго до этого.
«Представь, как потом ты будешь смотреть нам в глаза, когда все мы будем на параде, а ты нет?» — сменил тон парторг. Но мне грядущая пытка глазами не показалась слишком болезненной.
«Нельзя держаться в стороне от коллектива, — продолжил охмурять начальник отдела. — Мы же как одна семья: вместе на работе, вместе — на парад, а ты от коллектива оторваться хочешь, как та… А кстати, после парадов мы обычно в хинкальную идем всем коллективом». На хинкальную я согласился, но без первой части «коллективного хоровода»: «Только скажите, куда именно».
В заведении охмелевший парторг продолжил попытки перевоспитания. Он то и дело жаловался: «Ты не только себя, ты весь наш отдел подвел». Я не соглашался.
«Нам всем за тебя отвечать», — упорствовал он. Я не верил и цинично подливал ему водку.
С замутневшими глазами парторг спросил: «Ну, какое у тебя будущее?» «Светлое, — ответил я. – Светлое — если отпустите с завода не по статье». Парторг посмотрел пристально и, икнув, изрек: «Дело магарычное». «Не заржавеет», — сказал я и заказал еще одну бутылку.
Потом мы разошлись. Я пошел домой, а он… попал в вытрезвитель. «Очень большое начальство» вытаскивало его так, чтобы избежать «большого шума». В тот день и моя судьба решилась — споивший парторга важного отдела режимного военного завода кадр никак не мог считаться благонадежным. Кто-то заикнулся: дескать, «молодой специалист», но начальник отдела торопливо махнул рукой и вздохнул: «Безнадежный».
Так я отправился в вольное плавание. О чем не жалею. Труд должен быть свободным, сказал,
кажется, Кампанелла. И в этом он прав. Так что — с праздником!

Юрий Симонян

Об Авторе

Похожие материалы

Оставить комментарий для Аноним Отменить

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *