На прошлой неделе, 11 июля, певица и актриса, художественный руководитель Московского театра музыки и поэзии Елена Камбурова отпраздновала свой юбилейный день рождения. В 2011-м мне посчастливилось познакомиться с этим очень талантливым и неординарным человеком. Результатом нашей беседы стала публикация в еженедельнике “Собеседник Армении” (# 38 (201)), октябрь 2011 г.).
Поп-индустрия правит бал. Она повсюду, она назойлива, она поджидает нас за каждым углом, нависает над нами огромными кричащими рекламными баннерами, безраздельно господствует на сцене, на телеэкране, потчуя нас всевозможными претенциозными и безвкусными шоу, дешевым скетчем и пошлым «юмором». Истинным человеческим чувствам здесь нет места. Масс-культура была, есть и будет. И никуда от этого не деться. Хотя почему? Ведь можно переключиться на российский телеканал «Культура», который как глоток свежего воздуха (жаль, у нас нет такого). Взять томик любимого писателя, удобно устроившись в кресле. Позвать друзей и под негромкую гитару вспомнить Окуджаву. А еще — найти в своей аудиотеке песни на стихи Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама и других классиков в совершенно неповторимом, «штучном» исполнении замечательной Елены Камбуровой.
«Ее голос — это смесь флейты и гобоя, это просто высшее звучание человеческого голоса. Это звучание совершенно небывшего в природе инструмента, это какая-то Эолова лира, которая от ветра вдруг возбуждается звуком. Сочетание невероятного лиризма и невероятной остроты, сарказма, едкости, но все перекрывающий лиризм — это удивительно». Так высказался о певице Юрий Норштейн.
В эти дни Камбурова находилась в Ереване. Она не в первый раз в нашей стране, но, как призналась в беседе с нами певица, Армению для себя она открыла именно в этот, свой третий, приезд.
- Елена Антоновна, какими судьбами вы оказались в Армении?
— Ничто не предполагало моего приезда, но вмешался Его Величество случай. А точнее, приехала я благодаря Левону Гургеновичу Айрапетяну — слова благодарности ему и Кате Меньшовой — это мой зритель, знаете, есть такая национальность… В Армении я уже в третий раз. В первый раз приехала в Армению на съемки песен Николая Каретникова — тогда я еще училась в училище. Говорят, очень красивые были съемки, снимали в горах, но я их так и не увидела. Во второй раз я мимолетно так прогулялась по улицам Еревана. Знаете, как раньше было — «гастрольное бюро» заведовало всем. Концерт вроде был в Ереване запланирован, но в Ереване мы так и не выступили, послали нас куда-то в другое место… В общем, было такое грустное состояние. Ну а в этот мой приезд мне словно подарили Армению. На этот раз выпала такая возможность — за эти пять дней я увидела Армению, которая меня не разочаровала. И в первую очередь это лица, которые я увидела на улицах. Просто лица. В первый же вечер мы пошли на площадь, где поющие фонтаны. Я наблюдала и за этими поющими и танцующими фонтанами, и за лицами собравшихся там людей. И, знаете, меня охватило такое хорошее чувство — я не увидела ни одного грубого выражения лица. Я видела нормальных людей! Так мне, по крайней мере, показалось со стороны.
— В юности вы мечтали стать драматической актрисой, писали стихи и… поступили в Киевский институт легкой промышленности.
— Не последнюю роль в выборе вуза сыграли родители. Так и получилось, ведь как хорошо женщине быть инженером легкой промышленности… Ничто не предполагало, что эта девочка может выйти на сцену. Я была очень робкой, застенчивой девушкой. В общем, у меня был полный набор того, что ну никак не соединяется со сценой. Но внутренний голос все никак не давал мне покоя, и я, бросив институт, уехала в Москву поступать в Щукинское училище. Не поступила и волею судеб оказалась — тоже довольно промыслительно — в стенах училища эстрадного и циркового искусства, на эстрадном отделении. И поскольку оно только начиналось, найти педагогов для каких-то основных предметов было довольно трудно, и их просто взяли из того же Щукинского училища. И по ходу учебы я осознала, что в Щуку я уже попаду. Но как-то пошла другая история, пошли песни, и уже тогда я поняла, что песня тоже может быть поводом для того, чтобы быть на сцене не только певцом, но и актером. То есть если есть суть, смысл, и этот смысл достойно выражен, значит в нем всегда есть драматургия.
Как-то один из моих педагогов посоветовал мне послушать Булата Окуджаву. И, знаете, словно мир открылся. В тот момент, когда я впервые услышала Окуджаву, я поняла, что вступила в свою страну, в которой я теперь буду пребывать. Тогда это словно брезжущее сознание было, я поняла, что песни Окуджавы очень сильно отличаются даже от очень любимой мной тогда эстрады, Шульженко, Великановой, что это другой мир… Тогдашний мой репертуар состоял из песен Окуджавы и Новеллы Матвеевой. Эти два автора, их песни стали “отборочной комиссией” для меня.
Потом я встретилась с Ларисой Критской, которая под влиянием моих первых песен написала целый цикл на стихи Юрия Левитанского. Это была хорошая школа. А потом в моей творческой биографии появился Микаэл Таривердиев. Именно на песнях Таривердиева я впервые осознала, что ежели есть слово и оно что-то значит, то ему нужно дать дышать свободно, чтобы ему ничто не мешало, потому что очень часто песня, даже с очень хорошими стихами, превращается в ничто, если нет соответствующей, той единственной интонации (именно интонация решает все), если слово убивает, скажем, мощная аранжировка.
— Разве нечто подобное не происходит на сборных концертах, посвященных очередной дате Высоцкого?
— Да, именно так. Ну знаете, там все решает Эрнст, который считает, что нужны звонкие имена. Грустно, что нечто подобное происходит и на вечерах Булата Окуджавы, которые, казалось бы, должны быть неприкосновенными. Что касается Высоцкого, то это имя тоже пришло ко мне спустя годы, и сегодня его довольно много в программах нашего театра. Более того, есть спектакль по песням Высоцкого и Жака Бреля.
— Речь о Театре Музыки и Поэзии, художественным руководителем которого вы являетесь?
— Да, а спектакль этот — моя сольная программа, в нем я на свой манер исполняю песни Высоцкого и Бреля. Очень важно привнести во все это что-то свое. Как и в театре — ведь существуют тысячи совершенно разных постановок «Гамлета», других шекспировских пьес. Это же не слепок с оригинала. Но важно и не убить произведение, ведь очень часто происходит убиение смысла, слова, стиха. В первый раз я это осознала, когда вся страна в течение нескольких лет по всем радиостанциям слушала песню на стихи Арсения Тарковского «Вот и лето прошло, словно и не бывало…» в исполнении одной из наших известных певиц. Знаете, от этих прозрачных, тонких, богатых нюансами стихов ничего не осталось, они были убиты. Такая же история случилась и со стихами Мандельштама «Ленинград», ну и так далее.
Что касается театра, то само его название о многом говорит. Когда мы искали название для него, я думала — мне ближе поэзия, она прежде всего, но как-то более красиво мне показалось именно это сочетание — музыки и поэзии. И если оценить весь пройденный нами путь — от первой моей идеи, мечты до нынешнего нашего состояния, то масштаб звучания театра значительно превзошел все мои ожидания.
Все наши музыкальные спектакли очень поэтичны. Ведь поэзия — это не только стихи, это красота, романтизм, умение подняться над бытом, это мировоззрение, умение увидеть, прочувствовать красоту окружающего тебя мира, и все это присутствует в наших спектаклях. И очень грустно, что в наше время романтизм исчез из искусства, а вместе с ним исчезли и красота, нежность, человеческая интонация. Наши зрители — это те, кто в нынешние времена тотального давления поп-индустрии истосковался по истинной поэзии и музыке. И я очень рада, что мой зал в последние годы значительно помолодел. Это люди, у которых есть душевная вибрация, восприимчивое к живому слову и музыке сердце, а не «пламенный мотор». Ведь вся поэзия пронизана романтизмом, романтизмом пронизана природа. Это люди, не утратившие своих эмоциональных корней, понимающие и чувствующие не только природу как таковую, но и природу духа человеческого.
— Для них вы и задумали «Нездешние вечера»?
— Идея эта связана с именем Юрия Норштейна. «Нездешние вечера» — это встреча с Мастером, человеком, который от задуманного пришел к сделанному, к свершенному. Хотя смотрите, как бывает. Норштейн, этот непревзойденный мастер анимации, уже сколько лет никак не завершит «Шинель» — одну из важнейших своих работ. Гоголь, что ли, не хочет?.. Не знаю, мистика какая-то. Очень важны для меня в этом жанре имена Андрея Хржановского, Сергея Юрского, Аллы Демидовой. Валерия Золотухина я открыла именно в «Нездешних вечерах». Может, какие-то его поступки не очень мне по-человечески близки, но в этом вечере он был очень хорош. Эти вечера важны для меня своей атмосферой, которую очень трудно передать словами. Нет спектакля, а атмосфера есть. И эти встречи с мастерами литературы, поэзии, кино очень важны для зрителей нашего театра, среди которых немало молодых людей, студентов, только вступающих во взрослую жизнь. Это то, что ушло сегодня, вот в чем дело. Ведь сегодня нет общения, нет разговора, его заменила тусовка. Эта ценность ушла, ее сдали в утиль.
— Почему так случилось, как вы думаете?
— В советские годы, несмотря на все известные сложности и преграды, влияние литературы, творчества было очень сильным. И само творчество не было пронизано пошлостью. Правда, была цензура, я сам человек, пострадавший от нее, но сегодня полное отсутствие цензуры уничтожает культуру. И я уже за цензуру, за нравственную цензуру. В советское время можно было партизанить, я сама этим занималась долгие годы, Гумилева называла Анатолием Грантом…
— В те же 70-е вы исполняли песни на стихи Ахматовой, Мандельштама, Блока, Цветаевой, что не очень-то поощрялось советской цензурой.
— Да, но все равно у меня была возможность выходить на сцену. И видеть неподдельную реакцию зрителей.
— В программах вашего театра — французская и английская поэзия XVI века. В вашем репертуаре немало песен на английском, французском, немецком языках. Я знаю ваше трепетное отношение к творчеству Жака Бреля. Вам близки поэтические и музыкальные традиции трубадуров, средневековых французских менестрелей, немецких мейстерзингеров?
— Да, безусловно. 60-80-е годы были золотым периодом французской песни. Жак Брель, Лео Ферре… Азнавур — отдельно, я его очень люблю, но поэзия Бреля мне ближе. Вся наша молодежь — будь то в Москве, Ереване, Тбилиси или других городах нашей общей страны, — в те годы была увлечена французским шансоном, Жаком Превером, другими французскими поэтами. Огромное количество наших будущих инженеров, математиков, физиков, гуманитариев выросло на песнях французских шансонье. Это тоже был своеобразный оплот сопротивления кондовости советской системы.
— Да, но в самой Франции шансон сегодня переживает далеко не лучшие свои времена. Азнавур в одном из своих интервью назвал себя последним динозавром французского шансона.
— Да, и это очень печально. Брель, Азнавур, Беко, Ферре, Брассанс и сегодняшние — это небо и земля. Всеядная американская поп-культура проникла повсюду. А ведь у очень многих есть отличные данные, но они видят, что это не востребовано, вот и поют попсу. Но ведь и эстрада может быть разной. Послушайте, какие милые песни, с нормальной человеческой интонацией, не кривляющимися голосами были в 60-е годы прошлого века. А нынешние исполнители? Ведь в этом драйве их попросту нет, нет их, нет зрителей… Одна физиология, а души нет. И чем тупее, тем лучше. Недавно я прочитала последнее интервью Николая Петрова. Я как-то деликатно высказываюсь об этом, а Петров прямо назвал это помоями, выливающимися на наши души.
— О вас как-то сказали, что вы были неформатом в советское время, потому что исполняли слишком сложные песни, и остались неформатом и сегодня, потому что слишком душевны ваши композиции для нынешних времен. Вы согласны с этим?
— Сегодня я еще больший неформат. Что делать, надеяться на чудо, что люди, определяющие идеологию нашей культуры, вдруг осознают необходимость в корне изменить ту культуру, которую они сегодня проповедуют и насаждают?
— Да, но ведь и советских чиновников от культуры с большой натяжкой можно было назвать людьми высокообразованными.
— Конечно, вы правы. Более того, они делали все, чтобы душить. Но такой вот парадокс: в те годы такого наглого напора бессмысленности и пошлости просто не было. Много несправедливостей, драм и трагедий было в то время, а сегодня к этому прибавилось и бескультурье. Замечательный композитор Дашкевич назвал свой труд просто и гениально — «Культурное одичанье».
— Елена Антоновна, расскажите, пожалуйста, о вашей дружбе с Леонидом Енгибаровым. Каким он остался в вашей памяти?
— Нас познакомил Ролан Быков. Леня… он остался для меня Маленьким принцем, который пришел к нам со своей планеты и не то чтобы не понимал… нет, понимал, что здесь происходит, и предельно трагично размышлял об этом. Я много общалась с ним в последние недели его жизни, но знала его гораздо раньше, была его восторженным зрителем — училище эстрадного и циркового искусства, которое он окончил раньше меня, было пронизано его духом. Это была абсолютно нестандартная личность, прежде всего поэт и романтик.
Наше общение было скорее большим монологом Лени. Очень любил поэзию. Безумно любил джаз, я пыталась открыть ему Бреля, а он восхищался Эллой Фицджеральд. Он был очень… очень невзрослым. Совершенно вне быта. Удивительно, но я рядом с ним была более взрослым человеком. Да, Леня был большим ребенком. Когда мы садились в такси, он говорил водителю: «Знаете, я — Енгибаров, гениальный клоун!» И — уже мне: «А гении долго не живут».
Незадолго до своей смерти он часто повторял, что не проживет больше 37 лет, и в то же время строил планы на будущее. Я как-то позвонила своим знакомым на радиостанцию «Юность» и попросила взять интервью у Енгибарова — оно у меня сохранилось до сих пор. Интервью это вышло в эфир в день ухода Лени…
У него была совершенно сумасшедшая идея сделать для нас двоих спектакль, к чему я тогда совершенно не была готова, настолько мы тогда были не на равных. Мне очень стыдно, что до сих пор мы не сделали спектакль, который мне хотелось бы посвятить ему. Юра Белов, режиссер, который работал с Леней, тоже хотел поставить спектакль о нем, но сейчас Юра живет в Америке. То ли моя инертность, то ли сама придумать не могу… Какие-то фрагменты спектакля я уже вижу, я даже знаю, каким будет начало. Знаете, он все время напевал эту песню: «Я в весеннем лесу пил березовый сок…» Среди клоунов поэта не было, Леня был единственным…
— Елена Антоновна, известно, что вы много помогаете бездомным кошкам и собакам. У вас была мечта открыть в Москве приют для бездомных животных. Она осуществилась?
— Нет. Уже давно я занимаюсь этим, делаю все возможное, чтобы в России вышел закон о животных. Я убеждена, что первая ступенька к какому-либо улучшению нравственного климата в стране — это отношение к абсолютно беспомощным существам. А таковыми являются именно домашние животные. Исторически они пришли к человеку, а человек относится к ним очень жестоко, особенно сегодня. Конечно, это не значит, что я не думаю о беспомощных людях, но даже самый беспомощный человек может протянуть руку, что-то сказать, крикнуть о помощи… А животные — нет. Отношение общества к бездомным животным — это лакмусовая бумажка степени цивилизованности этого общества. Любовь к животным, желание их защитить нужно воспитывать с детства. Животные — они имеют такое же право жить, как и мы.
Микаел Барсегян
