Алешина скрипка

Григораш Дмитрий Алексеевич, мой дед, вернулся с войны со шрамом, рассекающим широкий лоб и левую бровь. Бабушка, увидев его в 1946 году (он еще служил некоторое время после войны в штабе фронта шофером), дотронулась рукой до его шрама и заплакала.
— Что ты, Нина, — успокаивал дед, — радоваться надо, ведь глаз не задет и руки-ноги целы. Лучше посмотри, что я Светочке привез.
Он снял с плеча мешок и достал какой-то предмет, завернутый в грязное детское одеяло. Бережно развернул, и бабушка увидела черный футляр.
— Что это?
— Это скрипка.
— Такая маленькая!
— Это детская скрипка. Светочка научится на ней играть.
Историю скрипки я слышала много раз. Я так любила эту историю, что просила деда рассказывать мне ее снова и снова. Дед доставал футляр (он всегда хранился в шкафу в маленькой спальне), открывал, брал скрипку в руки и играл мелодии, которые придумывал тут же, и под эти мелодии рассказывал, как однажды, когда их часть стояла в Гинденбурге, и на деревьях уже набухли почки, а с улиц и крыш сошел снег, он встретил мальчика. Как раз подъехала полевая кухня, солдаты сидели на ступеньках какого-то помпезного здания — то ли музея, то ли театра, и с аппетитом поглощали кашу, стуча ложками об алюминиевые миски.
Дед, немного поодаль, чинил свой грузовик: открыл капот и с головой залез во внутренности. Вдруг боковым зрением он заметил какое-то движение за грузовиком. В одно мгновение он спрыгнул на землю за машину и пригнулся: война учит осторожности. Первое, что он увидел за грузовиком, были маленькие ноги в порванных ботинках. Мальчик в длинном, не по возрасту, пальто жадно, руками ел кашу из тарелки деда. Неподалеку стояла бледная, худая женщина, к груди она прижимала сверток в байковом одеяльце. Так держат грудных младенцев. «Муттер?»- спросил дед у мальчика. Тот, не переставая есть, кивнул головой.
«Бедные дети войны, — говорил мне дедушка, — война украла у них все, но у мальчика была мама. Я видел, как она укладывала его спать на ящиках в подвале соседнего дома, разрушенного наполовину. Как целовала его в щечку и что-то рассказывала. Я тайком носил им еду, а они кланялись и благодарили: «Данке шён»…
Часть, в которой служил дед, оставили под Гинденбургом, для него война закончилась в начале апреля. Берлин они не брали, следили за порядком в городе: перестрелки продолжались, особенно по ночам.
Однажды ранним майским утром дед увидел мальчика. Он лежал на разбитом снарядами тротуаре, голубые глаза были открыты, неподвижный взгляд устремлен в такое же голубое небо. Рядом на земле сидела его мама и так же, как и в тот день, когда дед увидел их в первый раз, крепко прижимала к груди сверток.
Дед молча опустился на корточки перед телом мальчика. Женщина посмотрела на него совершенно безумным взглядом и что-то быстро заговорила по-немецки, показывая на небо, на дома, на мальчика. Дед не понял ни слова. Он осторожно и нежно, как только мог после четырех безжалостных военных лет, закрыл мальчику глаза и заплакал.
Он не плакал, когда убивали его товарищей, когда разрушали его страну, когда в полевом госпитале вынимали без наркоза осколки из его большого и сильного тела и зашивали рваную плоть, только злость росла тогда, только крепче сжимал зубы и кулаки. Победить врага любой ценой, размазать по земле, чтобы следов не осталось, отомстить, отомстить, отомстить…
Он сам не понимал, почему смерть немецкого мальчика так тронула его, разбудив в душе нечто неведомое — сострадание и всепрощение. Он сам, наверно, до конца не понимал, что плачет о всех детях, у которых война украла жизнь и детство.
Вдруг женщина тронула деда за руку, что-то сказала, показывая на мальчика, и протянула ему сверток. Это была скрипка. Женщина что-то говорила. Может, спрашивала, есть ли у него дети. «Есть», — сказал дед, и она поняла.
Вечером они вместе похоронили мальчика в подвале разрушенного дома: завернули в большое пальто, под рубашку сына мама положила записку с именем и датой рождения и смерти, и засыпали тело щебнем. На небольшой холмик поставили его ботинки.
Больше дед эту женщину никогда не видел, она исчезла. Как звали мальчика, он забыл и почему-то дал ему имя Алеша. Так и пошло в нашей семье: Алешина скрипка.
Светочка не научилась играть на скрипке, она играет на рояле.
Я росла, и вместе со мной рос мальчик. Когда дед впервые рассказал мне историю Алешиной скрипки, мне было шесть лет, а мальчику — семь. Когда мне было десять, он тоже подрос, гонял на велосипеде, развозил почту по утрам и учился в школе на одни пятерки. Когда меня приняли в комсомол, мальчик победил на конкурсе Королевы Елизаветы для молодых скрипачей. Когда у меня родилась дочь, у него родился сын. Спустя двадцать лет наши дети встретились на студенческой конференции в Берлине, они подружились, долго переписывались, и однажды друг дочери прилетел к нам в гости вместе с отцом. Пока дочь с другом весело болтали на террасе дома, я провела его отца в маленькую спальню, достала из шкафа черный футляр, завернутый в детское байковое одеяло, и протянула ему. Он открыл футляр, достал Алешину скрипку и заиграл мелодию деда, которую я не слышала с тех самых пор, как его не стало. Он играл в память о тех, кто навсегда остался семилетним, а я под любимую с детства мелодию рассказывала мальчику про все, что случилось с миром с того года, как ему никогда не исполнилось восемь лет.

Виктория Габриелян
Вирджиния, США

Об Авторе

ПЯТНИЦА

Независимая еженедельная газета

Похожие материалы

Оставить отзыв

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *